Надежды Моти, что теперь все опасности позади, не оправдались. Ранним утром начался налет на станцию. Казалось, активная атака немцев останется безнаказанной. Но вот в небе появились ястребки. Их было мало, но так отчаянно смелы были летчики, что скоро один из стервятников с ревом рухнул вниз. Наши летчики и не догадывались, что с земли за ними наблюдают тысячи детских глаз и на каждый удачный маневр раздается многоголосое «ура!» После окончания боя Петя Антончик восторженно кричал:
— Фашистов двадцать три, а наших только четыре... А они разогнали «хейнкелей», да еще двоих сбили!
Перед Мотей встал вопрос: где укрыть ребят, пока не будет решено с отправкой. Станцию Торопец бомбили часто, она была прифронтовой и связывала Смоленщину с Большой землей. Сюда шло оружие для армий, отсюда беженцы не только со Смоленщины, но и из Белоруссии и других краев пытались вырваться на Большую землю. Всюду, где только можно приткнуться, расположиться, — народ. Город в развалинах. Оставив Громову и Полякову проверять отряды, Вольская отправилась к начальнику станции. Разыскать его было нелегко, и лишь после долгих хождений и расспросов Мотя встретила пожилого железнодорожника с воспаленными от бессонных ночей глазами, осипшим голосом. Проверив ее документы, он обрисовал ситуацию:
— Составы здесь, на станции, мы не формируем. Мы получаем и отправляем вагоны только ночью. Состав для вас запланирован и придет с 4 на 5 августа, тоже в ночь. Вы, видимо, поторопились. Шестьдесят теплушек по пятьдесят-шестьдесят человек в вагоне. Вот телеграмма ЦК ВЛКСМ за подписью зав. отделом Сысоевой. Больше сказать ничего не могу.
— Но мне надо только около сорока вагонов, — ответила Мотя.
Начальник станции внимательно посмотрел на нее, словно приглядываясь, что-то для себя решая, и спросил:
— Скажите, если бы к вам сейчас подошли дети, которые остались здесь совсем одни, и попросили бы вас принять их в свой отряд, что бы вы ответили?
Мотя понимающе взглянула на него:
— Сколько?
— Что сколько? — переспросил от неожиданности начальник станции.
Детей сколько здесь? Ну, которые совсем одни? — И Мотя устало улыбнулась.
— А я чуть не подумал о другом! — Обрадовался начальник. — Значит, согласны? Я сразу понял на вас можно положиться! А детишек неорганизованных здесь скопилось с тысячу наверняка. Об этом я докладывал и в обком партии, и в обком комсомола.
— Хорошо, я займусь этими ребятами. Тогда полностью пойдет детский эшелон.
Начальник пожал ей руку.
— Спасибо и от меня, и от детей. Я уж скольким предлагал везти этих ребятишек — отказываются. Да и понятно — не каждый умеет с детишками ладить. А у вас получается. Да и смелая вы женщина, как я погляжу, сколько прошли и всех довели.
Мотя попрощалась. Она уходила, а он стоял и смотрел ей вслед. И когда она уже поворачивала за угол, крикнул:
— А звать-то как? Чтоб не забыть!
— Вольская я, Матрена Исаевна!
В закутке из битого кирпича с самодельной крышей она нашла военного коменданта. Он был немолод. Незадолго до выхода из Елисеевичей командир отряда Соколов ей рассказывал, что в январе 1942 года, когда освободили Торопец, его комендантом был лейтенант Железняков — молодой кавалерист, назначенный генералом Еременко. Железняков поделился тогда с партизанами продовольствием и оружием из захваченных на железнодорожной станции складов. Вот почему она спросила:
— Я могу видеть лейтенанта Железнякова?
— Лейтенант отозван в свой разведэскадрон. Теперь комендант здесь я.
Мотя доложила о прибытии колонны и попросила помочь в размещении ребят.
Комендант долго и внимательно смотрел на Мотю, а потом сказал:
— Неужели дошли? Я, честно говоря, не очень в это поверил, когда получил распоряжение по поводу вас. Двести километров! Тут с отрядом пройдешь, и то заметят, а вас — целая армия! Почти невероятно!
— Вероятно, раз мы здесь,— ответила Мотя.
— Итак, вы здесь. Есть приказ вам помочь, но чем и как? Вот что: в роще сохранились крыша и стены деревянной школы. Там можно разместить человек пятьсот. Есть у нас и полуразрушенные казармы. Туда человек триста. Кстати, там рядом воинская часть. Солдаты своими пайками поделятся. Но эти казармы рядом со станцией, а ее бомбят. Самое безопасное место для ребят — в роще на окраине города, там рядом — помещение то ли бывшего клуба, то ли столовой. Правда, без окон и дверей, зато крыша над головой имеется. С питанием организованно помочь не могу, а солдаты выручат, поделятся.
— Ас водой как?
— В городе один пригодный колодец, но там очереди. Только за городом, ближе к деревням. Вот, пожалуй, и все, чем могу быть полезен.
— И на том спасибо, товарищ комендант, — сказала Мотя. — Буду придумывать варианты. — И она поспешила к ребятам.
Коле Анищенкову казалось, что ему так неможется, что хочется лишь одного — закрыть глаза и лежать, лежать. Но когда он смыкал веки, чудилось ему, что ноги куда-то все же ступают, несут и плывут. Он уже не понимал, как и куда их распределили в Торопце для ожидания и куда и зачем он шел в полудреме, только понял, что придется ждать. А мозг все время отключался, и он снова впадал в забытье и закрывал глаза.
Преодолев многокилометровый путь за несколько суток почти без отдыха, тело и дух его сразу же автоматически отключились ото всего и уже не реагировали ни на разговоры, ни на внешние события.
Сознание вернулось к нему неожиданно. Он вдруг почувствовал чудный знакомый запах рисовой каши, которую мама варила по праздникам. Он встрепенулся, перед глазами его вдруг возник образ матери. У него закружилась голова, и, широко распахнув веки, он прошептал: «мама». Но перед собой он увидел рядом сидящего на корточках средних лет солдата в протертой, пропотевшей гимнастерке, с голубыми впалыми глазами, который подносил к его рту ложку с кашей:
— На-ко, сынок, поешь — может, лучше станет?!
Коля глотнул кашу, не пережевывая, обкусывая края
солдатской деревянной ложки.
— А ты не торопись, тебя ведь не гонят. Жуй и глотай мелкими глотками, — мягко, по-отечески говорил солдат. Но Коле казалось, что эта солдатская каша из рук этого доброго дяди — самое вкусное в мире кушанье, и потому он торопился, жадно заглатывая целыми ложками, пока в котелке не стало пусто. Солдат поскреб бока и донышко котелка, поднес остатки каши ко рту, аккуратно полизал красивую расписную ложку тощими губами, смачно пожевал, крякнул и сказал:
— Ну вот мы и позавтракали.
Эти непонятные слова «мы позавтракали» у Коли засели в голове, и он хотел над ними подумать, но не пришлось. Небо вдруг загудело, вспыхнули разрывы зенитных снарядов, и послышался вокруг солдатский гомон «Воздух!... Налет!...»
Но убежища здесь не было, и все прижались к цементному полу. В разбитой казарме Коля увидел множество солдат и сквозь прораны потолков и сгоревшей крыши наблюдал за небом. Вдруг — откуда-то из поднебесья вынырнули ястребки, и радостный вздох и крик: «Наши!» загудел по казарме. Зенитки перестали стучать, а стройная колонна фашистских «юнкерсов» разомкнулась, и от них начали отделяться черные точки.
Бомбы, понял Коля, и ему захотелось от этого страшного визга и сумасшедшего грохота в округе срастись с землей. Он видел, как яростно, смело налетели наши истребители на вражеских бомбардировщиков и как загорелся один вражеский самолет и штопором с черным шлейфом ринулся к земле. Он вскочил на колени и кричал: «Ура! Ура! Наши сбили!» Но сам не слышал своего крика, такой грохот стоял кругом. Коля понял, что хоть наших ястребков было четыре, а гитлеровских бомбовозов более двух десятков, и с десяток их охранявших «мессеров» — истребителей, наши не дали им сбросить бомбы по цели и они швыряли их абы сбросить груз и улететь. Потом все стихло, наступило жуткое безмолвие. И он снова закрыл глаза, но задремать уже не мог. То ли наяву, то ли в забытьи, он снова шел, ел кашу и никак не мог утолить голод, вновь гудело и трещало небо. Он переворачивался с боку на бок, ложился вниз лицом, но кошмары не покидали его, засели в мозгу виденным, слышанным, пережитым. Пришло время обеда. Солдат принес гороховый суп в котелке, а в небольшой миске кашу и спросил:
— Ну, что, малец, будешь есть — суп или кашу?!
И вот тогда его осенило, выплыло застрявшее в мозгу
«Мы позавтракали», понял он, что солдат взял его на свое довольствие и делит с ним небогатый солдатский паек.
— Не хочу, ничего не хочу, — вскочил он и хотел куда-то бежать. Но солдат спокойно взял его за руку и посадил в угол полуразрушенной казармы, где он до сих пор полусидел на каком-то стареньком матрасике, привалившись к каменной стене. Он осмотрелся и увидел, что его товарищи по походу тоже лежат в казарме и за ними приглядывают солдаты.
— А ты не горячись, — спокойно заговорил солдат. — Пайка у вас нет, не помирать же вам. Вот наш запасной батальон и решил взять триста человек на довольствие, пока не отправят вас или нас. Ведь у нас дома тоже сынки и дочки, и тоже, наверное, голодают. Вот ты бы поделился с товарищами, если бы у тебя был паек?
Бомба взорвалась у самой казармы, разнесла вдребезги железные ворота, но жертв не было. Только солдаты и мальчишки стряхивали с себя пыль и ощупывали синяки да шишки.
— Все живы? — послышался знакомый голос Варвары Сергеевны. И Коля увидел не только Полякову, но и Вольскую, которые быстро шагали по казарме и собирали мальчишек.
— Здесь вам нельзя, всех покалечит, пойдем за город. Ждать еще более трех суток, — решительно заявила Матрена Исаевна и повела всех за город.
Весь день прошел в хлопотах по размещению. Но зато Вольская теперь точно знала, кто и где находится, и через связных могла быстро собрать ребят. В школе, расположенной в роще, она разместила самую многочисленную группу. А вот за ребят, которые были в казармах, душа болела. Приняли их, правда, солдаты тепло и накормили рисовой кашей, показавшейся ребятишкам чудо-едой. Но не успели ребята насладиться кашей, как завыли сирены и над головами снова загудели «юнкерсы». Бомбы, прав оказался комендант, ложились рядом с казармой, а одна угодила в оставшиеся ворота. После бомбежки Мотя перевела всех в рощу. Ребята были, конечно, недовольны. Не хотелось расставаться с солдатами, с кашей. Но правильность ее решения подтвердили бомбёжки, которые еще не раз обрушивались на станцию.
Удачнее всех разместились ребята постарше. Они ушли за город, в деревню, а там красноармейцы приняли их на довольствие. Сергей Долгушев докладывал:
— Еда есть, вода тоже, солдаты приняли нас как родных.
Труднее с водой приходилось тем, кто расположился в самом Торопце. Кто-то из мальчишек обнаружил заброшенный колодец. Сема Филиппенков с ребятами наладили сруб, разыскали старое ведро с веревкой и стали черпать воду. Сначала она шла замусоренная, грязная, потом почище, хоть и была мутна. Вдруг ведро обо что-то стукнулось. Сема сказал:
— Неужто всю вычерпали? Сейчас проверим. Он вытащил ведро. В нем лежал человеческий череп. Все вздрогнули. Кто-то из девочек упал в обморок. Громова тут же взяла воду и унесла на исследование в военный госпиталь. У всех отлегло от сердца, когда был получен ответ, что отравление трупным ядом ребятам не угрожает.
Воду отыскали уже на хуторе, километрах в двух от города, мальчишки во главе с Сашей Левшиновым. Во время всех хлопотливых дел к Моте подошла Лиза Тихомирова.
— Матрена Исаевна, очень у меня глаза режет. Глаза у Лизы были красные, воспаленные.
— Может, много плачешь, Лиза?
— Да я уж все выплакала, слез-то нет.
Мотя попросила Екатерину Ивановну разыскать врача в местном госпитале и по возможности оказать помощь самым ослабленным детям.
— Кстати, — обратилась она к Лизе, — ты отыскала свою сестру?
— Нет, да и навряд ли найду. Они, наверное, уехали. Ну куда я дальше поеду, если не увижу! Домой мне надо возвращаться! — всхлипывая, проговорила Лиза.
— Лиза, Лиза, успокойся. А сестру ты разыщешь, обязательно. Мне кажется, что она где-то здесь. Начальник станции мне сказал, что большие партии детей еще не отправляли. Попробуй поискать ее еще раз! Только проверь сначала глаза! — крикнула ей уже вдогонку Мотя.
В роще, около группы ребят, Мотя задержалась. Шел разговор о доме.
— Ой, девочки, как хочется сейчас к себе, на нашу речку Гобзу, на лужайку! Не могу больше! — без конца вздыхая, говорила одна из девочек. — Какая там земляника, смородина! А плотичка сама на крючок лезла. Через речку на пасеку бегали. А какой там родничок!
Такой вкусной воды я нигде не пила. У нас и песня была, словно тот родничок:
Как на ключике да на текученьком,
На колодчике да на холодненьком...
Ой, мамочка, как домой хочется! — запричитала девочка.
— Ты чудная, ей, ей! Да там уж, поди, ничего нет! Ни родничка твоего, ни пасеки. Немцы все, наверное, под корень...
— А у нас на речке всегда долбленка стояла. Я в ней часто на быстряке крутилась.
— А как бы я сейчас нашего хлебца поела! Ох, и вкусен он, если испечь на кленовом или капустном листе!
— А пироги с картошкой! Наши смоленские пироги самые лучшие!
— А я школу нашу вижу. Вот закрою глаза и представляю. Какие у нас праздники были! В Духовщину ездили на театральные представления. Мамочка родная, а ведь мы уже год как не учимся! Фашисты проклятые! Если бы вы видели, что они со школой сделали! 16 июля пришли. Все пособия, что мы делали, выкинули, деревья в школьном саду повырубали, а мы его сами сажали! В спортзале конюшню устроили. А какая у нас в Загусинье школа!
Мотя не стала мешать ребятам. Пусть повспоминают. Чем дальше они сейчас уходят, тем сильнее тоска по дому, родным местам.
С Машей Турецких Мотя познакомилась недавно. Маша была из Петрищева и сейчас, сидя в кружке ребят, рассказывала:
— Я все в партизаны хотела уйти, а мама не пускала: «Мала, — говорит, — воевать’. В деревне у нас был старостой Василий Лобанов. Это уж потом я узнала, что он с партизанами связан, когда он поручил мне записки носить к командиру отряда. А зимой предложил собрать подарки партизанам. Мы помогали, ходили по домам, а парни наши отвозили их в лес. Как-то сидела я у окна и вдруг вижу: немцы в белых маскхалатах. Ну, сами знаете, раз в белом, значит, каратели. Всех жителей согнали в дом старосты. И я туда попала. Переводчик спрашивает: «Кто собирал подарки?» Ну все, конечно: «Не знаем, не собирали». А он говорит: «Вот найдем старосту вашего, ответит он. Не найдем — ответите вы». Поставили пулеметы и солому принесли, чтобы дом поджечь. Прошло время, ведут старосту. Поймали его в лесу. Нас перегнали в соседний дом, а Василия бросили в сани и дом его подожгли. Они бы и с нами расправились, да партизаны подоспели. Был бой, немцы удрали, но успели поиздеваться над Василием, искололи его штыками.
Ребята сидели молча. К ним подходили из других групп, присаживались и тоже слушали.
— И у нас немцы зверствовали, — негромко заговорила другая девочка. — Сначала разграбили магазин, сырзавод, потом стали все забирать: кур, овец, коров. Этой весной днем пришли к нам три партизана. А немцы были недалеко от деревни. Отец меня отправил на улицу, чтоб сторожила, а, партизан усадил накормить. Минут через пятнадцать вижу — немцы! Я — в дом. Сразу половицу подняли и туда, в подполье, спрятали партизан. А немцы тут как тут! «Матка, рус, партизан!» Мать и отец растерялись, а я к ним подошла: «Партизан нихт», а сама быстренько — в сени, схватила лукошко с яйцами и отдала им. Они и ушли. Их было четверо, да еще воинская часть недалеко от нас. Добром бы все не кончилось. Поздним вечером партизаны ушли, а ночью партизанский отряд напал на немцев. Я потом видела тех партизан, что в подполье спрятала. Вот имен их не догадалась спросить.
К ребятам подбежал Антончик. Он размахивал газетой. Заметив Вольскую, обратился к ней:
— Матрена Исаевна, здесь про наших партизан написано!
Мотя схватила газету. Это была «Правда».
— Читайте вслух, Матрена Исаевна!
Вокруг уже толпились мальчишки и девчонки из других групп.
— «От Советского Информбюро, — начала Мотя. — Вечернее сообщение. 30 июля. Партизанский отряд «Батя», действующий в Смоленской области, за 20 дней истребил до 600 гитлеровцев, взорвал 8 железнодорожных мостов и пустил под откос два военных эшелона противника. Партизаны уничтожили немецкий танк, несколько автомашин и захватили трофеи».
— А в газете еще статья Бати есть, — подсказал Антончик.
Действительно, под статьей «Смоленские партизаны» стояла подпись Бати — командира партизанского соединения. И пока ребята бурно обсуждали успехи партизан, Мотя быстро прочитала статью: «В партизаны идут не только старики, но и подростки. Они не сразу вступают в бой. Опытные партизаны перед операциями обучают их стрельбе, умению эффективно вести огонь применительно к местности... Совсем недавно на уничтожение наших отрядов бросилась вражеская дивизия с артиллерией и танками. Мы разбили ее и рассеяли, а из 45 наступавших на нас танков подбито и сожжено 12».
«Бьют фашистов! Значит, и Миша мой тоже там, в этих боях», — подумала она, а вслух сказала:
— И про наши дела на Большой земле известно, значит, сила наши партизаны, да еще какая!
Ребята оживились, рассказывая, кто встречал Батю, а кто был в отряде.
Вольская продолжала свой обход. На душе становилось спокойнее. Навстречу ей неслась Лиза Тихомирова.
— Нашла, Матрена Исаевна, нашла! Вот она! — И Лиза подвела к ней девочку чуть постарше.
— Ну вот и отлично! А как твои глаза, Лиза?
— Уже лучше. Мне военный врач капли дал. Матрена Исаевна, а тут и другие ребята.
— Где же они? Я их ищу!
— Да вон стоят!
Мотя направилась к группе ребят, стоявших в стороне. Они с любопытством разглядывали Вольскую.
— Сколько вас здесь? — спросила она.
Вперед вышла девочка.
— Я — Настя Артамонова, старшая этой группы, а Лизина сестра — другой. Есть еще одна группа, она за городом. Всего нас человек сто пятьдесят.
— Кто у вас руководители, кто вас привел в Торопец?
— Анна Кирилловна Лупина, учительница. А ей помогали тоже учителя — Осипова, Белоусова, Козлова.
— Передайте Анне Кирилловне, что отправка будет ночью 4 августа.
— А мы уже знаем, что поедем с вами. Нам Анна Кирилловна сказала.
«Значит, остальные группы тоже оповещены. Спасибо коменданту, начальнику станции — не иначе как они помогают», — подумала Мотя.
Но оказалось, что работают и ее помощники.
Коля Анищенков подвел к ней группу новых ребят.
— Вот, Матрена Исаевна, разыскал касплянских: их привели Маша Морозова и Оля Терентьева.
— А где же они сами?
— Опять назад пошли, сказали, что по заданию штаба Бати.
— Сколько же вас? — обратилась Вольская к ребятам.
— Да больше сотни наберется. Мы у самой станции
собрались.
— Николай, составь списки, потом передашь мне. А к вам, ребята, просьба — не разбредаться.
Коля шел с девочками и только теперь увидел, что Торопец полностью разрушен. А на улицах, в канавах, развалинах домов, всюду, где можно, расположился народ. Оборванные, грязные, с сумками и узлами, люди молчаливо сидели и ждали. Коля знал, что станция Торопец прифронтовая, она связывала Смоленщину с Большой землей. Сюда шло оружие и боеприпасы для армии, а отсюда — беженцы и раненые, и не только из Смоленска, но и из Белоруссии и других краев.
Они пытаются вырваться на Большую землю, но станция перебужена, эшелонов не хватает, да и днем их отправлять нельзя, ибо налеты фашистской авиации бывают каждый день. Вот люди сидят и ждут ночи.
Эту группу выведи за город в сосновую рощу, где стояли стены с крышей, но без окон и дверей. Видно, здесь когда-то был клуб. Ребята залезли, как мыши по норам, кто под сцену, кто лег на землю, посыпанную опилками, стружками, мхом, и угомонились. Здесь не гудело, не трещало, не грохотало. Но тишина стояла недолго, захотелось есть, и ребята зашевелились, зашептались, начали толкать друг друга. У Коли ничего из запасов не было, и он глотал слюни при хрусте сухариков, раздававшемся где-то рядом. И тут кто-то в темноте его толкнул.
— У тебя что, Анищенков, нечего пожевать?
— Нет...
— На-ко, — он узнал голос своего друга Азарова, протянул на голос руку, и у него в кулаке оказались две маленькие немецкие галеты.
— Где ты взял? — строго спросил он друга.
— Где взял, там нет.
— Я серьезно, а то не возьму!
— Солдат на прощанье сунул мне в карман.
— А мы даже обед не доели, не попрощались...
И, чуть рассвело, Коля украдкой побрел через весь город к казармам. Ему так захотелось узнать, как зовут того доброго солдата, узнать, что он еще хотел рассказать, и попрощаться с ним, сказать ему большое спасибо. Но ни солдат, ни казармы уже не было видно, на том месте зияли воронки. Мелкая дрожь пробежала по его телу. Он понял, что их увели от гибели. Жутко, обидно стало за солдата, за батальон...
Весь день он ходил сам не свой, не хотелось ни пить, ни есть. Он забился в угол и сидел, ему опять стало все безразлично. Его тяготило безделье, изнуряла тоска. Он вспомнил, что даже на оккупированной территории он готовился к борьбе, готовился стать партизаном: его обучали стрельбе, ползанью по-пластунски дядя Федя и дядя Саша. «А дядя Федя ведь должен быть где-то здесь, промелькнула у него мысль. — Ведь госпиталь из Корева должны были эвакуировать!» И он вскочил и бросился искать госпиталь. Нашел он его за городом, в лесу Палаточный городок-госпиталь.
У входа его за руку неожиданно схватил откуда-то вынырнувший мальчишка:
— Ты Анищенков? Кого ищешь!?
Он признал Колю Фоменкова, который тоже шел командиром колонны в 60 человек. Он успел уже повоевать в партизанах, но комбриг Апретов силой приказал отправить его с Вольской.
— У меня тут дядя Федя Баскаков где-то должен быть. Ведь партизанский госпиталь из Корева сюда должны эвакуировать.
— Да, сюда. Я нашел нашего командира учебного подразделения Александра Ивановича Хрипунова. Его ранило 23 июня в бою с карателями у деревни Избичное. Пойдем к нему, он, может, знает твоего дядю Федю.
И они вошли в госпитальную палатку. В ней чуть брезжил свет из маленьких слюдяных оконц, было тихо, на нескольких нарах по сторонам лежали раненые.
— Ну что, Коля, вернулся? — послышался с нар голос раненого.
— Да вот, Александр Иванович, друга встретил, он ищет своего дядю.
— А как фамилия?
— Федор Баскаков.
— Знаю такого, знаю. Он очень тяжелый, сильно изранен, их повезли отдельно. Мы ведь где сами шли, где нас везли, а их на подводах отдельно. Но вот чтобы привезли, не слышал, не знаю. Мы только вчера еще прибыли, а их, может, привезут. Но нас сильно бомбили, и их тоже, наверное налет был страшный... А вы как дошли, мальчишки? — спросил Хрипунов.
Анищенков разглядел, что Александр Иванович весь забинтован: руки, ноги, грудь, голова...
— Дошли все живыми, одну девочку только ранило — Женю Алехнович. На Западной Двине нас в упор на открытой поляне расстреливали фашистские летчики.
— Вот сволочи, видели, что дети. И у нас тоже видно было, что раненые, и все равно бомбили, — возмущался Хрипунов. Но хорошо, что все дошли, а могло быть хуже. Знаете, ребятишки, 23-го июля, когда ваша колонна вышла из Елисеевичей по партизанскому коридору, немецкие каратели почти по всему фронту бросили свои отряды, чтобы сорвать операцию по спасению детей, а вас угнать в Германию. Вот партизаны соединения Бати и отражали натиск этих бешеных псов. Наш взвод дрался в деревне Избичное, нам было приказано удержать наступление немецкого батальона. Это, знаете, один к десяти.
Приказ мы выполнили, потом подоспела подмога, и их здорово поколошматили... Меня вот «поцарапало». Но не страшно, все ранения касательные: повредило кожу, кое-где кости. Мне так не хотелось в госпиталь, я ведь на ногах. Но командир Апретов приказал.
— Поправляйтесь, Александр Иванович, — дружно выпалили оба Коли и повернулись, чтобы уходить. А Хрипунов сунул забинтованную руку под подушку, вынул оттуда сверток и сказал:
— Ребята, передайте привет Матрене Исаевне и скажите, что я ее очень хотел бы видеть! И вот возьмите на дорожку!
— Нет-нет! — вскрикнули враз оба Коли. — Вам надо поправляться.
— Возьмите, возьмите, нам тут дают поесть, каждый день, а вы кое-как промышляете. Не возьмете — обижусь, это не по-партизански!
Развернули по дороге сверток и обнаружили там черные сухарики. Анищенкову досталось с десяток — это было целое состояние! На душе стало веселее.
— Матрена Исаевна, а вам привет! — подскочил к Вольской Коля.
— От кого бы это?
— От Александра Ивановича Хрипунова.
— Ты шутишь? Как он здесь оказался? А ты откуда его знаешь?
— Как не знать Хрипунова? Через его руки и хватку Вайзуллина прошли почти все в апретовской бригаде. Из меня Хрипунов пот выжимал, а от Икрама я сбежал.
— Знаю, знаю, и меня мутузили, никак не могла гранату в цель бросить. Хрипунов ведь был командиром учебного подразделения, а Икрам проверял в бою.
— А я этого не знал.
Вечером третьего августа Вольская попросила Колю Анищенкова проводить ее в загородный палаточный госпиталь. Пришли в партизанскую палатку. В ней было темно. Но привыкший, видно, к полумраку Хрипунов узнал гостей.
— Матрена Исаевна, здравствуйте! Как добрались вы с ребятами?!
— Да ребята ведь вам рассказали?
— Нет, они очень немного побыли и ничего не сказали.
— Все нормально, главное — дошли все живыми. Только одну девочку ранило. Теперь вот сидим, ждем эшелона. А что тебя-то запеленали?! — разглядывала Вольская Хрипунова, всего в бинтах.
— Ничего страшного, все ранения легкие: «поцарапало». — Хрипунов протянул забинтованную руку, ухватил крепко за ладонь Вольскую и посадил на нары. — Как я рад видеть родное лицо.
— А тебя когда «поцарапало», как ты сюда попал?!
— 23 июля, когда вы с ребятами пошли из Елисеевичей по партизанскому коридору в тыл, немецкие каратели почти по всему фронту бросили свои батальоны. Наш взвод отряда лейтенанта Чукова организовал засаду в деревне Избичное. Нам было приказано удержать наступление немецкого батальона. Вот мы и дрались.
В палату вошла медсестра и тоном, не терпящим возражений, сказала:
— Гостечки дорогие, больным пора на покой. А у Хрипунова сотрясение мозга от контузии, ему вообще долго нельзя языком болтать!
— Сестричка, только два слова, — взмолился Саша.
По дороге они наткнулись на плачущего мальчишку. Худенький, видно, очень голодный, он сидел на завалинке и вытирал глаза грязным рукавом.
— Что ты тут сидишь? Как тебя зовут? — спросила Вольская, присев к нему на завалинку.
— Ваня я, Кайран. Не знаю, куда идти.
— А откуда идешь!?
— С Новоселок я из-под города Белого. У нас немцы недавно расстреляли более двадцати человек ни за что. Многие бежали в лес, к партизанам. Меня с собой взял дядя Петя Шалаев. Он ночью похоронил всех расстрелянных, а нас сюда направил, через лес и нас вывели через линию фронта партизаны. Все ребята разбрелись, поесть ищут. А я вот документы потерял, у меня справка партизанская была.
— Ладно, Ваня, будем живы, будут документы, — Вольская протянула ему сухарь. Он ухватил его и жадно стал грызть. И она увела его с собой. А связным и командирам приказала искать ребят везде по Торопцу.
А в последний вечер 4 августа все вдруг ринулись на улицу, когда услышали бодрую солдатскую песню. Взвод за взводом, рота за ротой по улицам Торопца, печатая шаг, шли солдаты и командиры. Это был настоящий военный строй. И такая уверенность была в нем, спокойствие и надежда, что все верили: «Мы победим! Теперь выживем».
Все спасенные ребята с тех самых страшных дней июля 41-го года, которые им до сих пор снились, видели наших солдат либо как отступающих, либо бредущих в колоннах пленных, либо небольшими группами скрывающихся в лесу.
Но чтобы вот так, в строю, да еще с песней! Все разинули рты, заулыбались, чего они не делали давным-давно, и кричали «Ура! Наша возьмет!». Такого заряда бодрости они давно не получали. А из колонны вдруг выскочил один солдат и кинулся к Анищенкову:
— Коля, как я рад, что тебя увидел! Извини, вот я тебе тогда не успел отдать, — он сунул в руки Коли сверток и исчез. Коля от радости даже не успел ничего сказать, растерялся, а когда опомнился, закричал:
— Постойте, что вы?! — но голова солдата-сормовича маячила уже далеко в колонне. Развернув пакет, он обнаружил немецкие галеты. Затем вспомнил, что такими же галетами его угощал друг, и понял, что это шефский подарок ребятам от запасного батальона, который вовремя он не передал.
Руководители похода передали команду: подтягивать отряды к железнодорожному вокзалу Торопец. Собрав ребят и пробираясь небольшими группами вдоль разбитых домов Анищенков неожиданно наткнулся на тлеющий костерок. А вокруг сидящие на корточках и лежащие вповалку девочки о чем-то галдели.
— Командир подходит,- крикнула бойкая девочка, пристально вглядываясь в Колю. — Мои девочки народ зевластый, семеро одного не боятся!
Коля признал Катю Ермакову, которую звали Катька-атаманша. И он ответил ей тоже шуткой:
— А мои парни тоже не лыком шиты, лежат на земле и не падают!
Общий хохот создал обстановку дружелюбия и непринужденности. Коле и другим мальчишкам преподнесли по кружке дышащего паром напитка.
— На-ко, попробуй дорожной похлебки из немецкой каски, — только теперь он разглядел, что над костерком висит вся закопченная немецкая каска, а в ней булькает варево.
— Из чего похлебка?
— Из копытца да из ремня солдатского и нашего хорошего настроения — ведь дошли!
И Коля хлебал горяченную картофельную похлебку, и казалось, что становится все теплее и легче на душе...
— А я вот шел и думал, что же наделала война, — заговорил вдруг молчавший почти всю дорогу Ваня Москалев. — В деревне — страшно, но вот там мы не представляли, какой же это смерч!? А тут, глядя на развалины города... Я бывал в Торопце раньше, мы привозили продовольствие красноармейцам. Мне казался этот город красивым, двухэтажные дома, все белые, словно в сказке.
— А это когда было? Наверное, при царе Горохе? — бросил кто-то вслух.
— Нет, в ту зиму. Я вроде на картинке все помню.
— То-то и оно, теперь только на картинке можно город увидеть, — заключил тот же голос. — Все поехало кувырком...
Тут не до шуток, ни одного живого угла уже нет, и все равно его каждый день бомбят, да еще на день по нескольку раз, — с горечью промолвил Москалев.
Вечером четвертого августа руководители похода собрали командиров отрядов и связных для инструктажа. Коля смотрел на Матрену Исаевну и снова поражался: где она находила силы, чтобы беспрерывно ходить от отряда к отряду, от группы к группе, разговаривать, советовать, ночами отзываться на слезы, крики и мольбы своих подопечных? А теперь, еще собрав своих помощников, долго внимательно вглядывалась в их лица, спрашивала о состоянии здоровья ребят в отрядах, а уж потом начала объяснять обстановку.
В ночь на пятое августа на станции, от которой осталось одно только название вокзала, висящее в проеме двух высоких балок, собрались все отряды. Они растянулись вдоль железнодорожного полотна. Задание, которое Мотя дала своему активу — обойти по возможности все незарегистрированные группы и пригласить к посадке — было выполнено. На разбитой и искореженной платформе растянулась длинная, разношерстная ребячья толпа: духовщинвские, велижские, пречистенкие, слободские, касплянские, демидовские и многие другие ребятишки с оккупированной Смоленщины и Белоруссии.
Варвара Сергеевна сказала Анищенкову, что их вагон будет первым.
И вот загрохотал долгожданный состав, паровоз изредка подавал гудки, медленно продвигаясь вдоль плит разбитой платформы. Коля увидел, как мимо прогромыхал вагон, где стояла огромная белая цифра «1», и он, спотыкаясь, перескакивая через ямы и плиты, повел отряд к голове поезда.
— Мамочки, вагонов-то сколько! —девичий голос выразил всеобщее удивление длинным-предлинным составом в шестьдесят вагонов.
В простонародье товарные вагоны звались «телятниками». Большинство смоленских ребят впервые видели паровоз и эти вагоны — «телятники», хотя слышали о них много. Отцы и братья писали детям, что они ехали на фронт в вагонах — «телятниках». Никакой паники, давки среди ребят не было, хотя зазевавшихся невольно подталкивали по трапу в вагон. Коля со своими мальчишками помог слабым девчонкам и пацанам забраться по высоченному трапу, потом сам занял место в углу на полу, недалеко от выхода. А выше были еще двое нар. В вагоне смог разместиться весь его отрад в шестьдесят человек. Но когда расположили свои вещички, то сидеть в вагоне оказалось просто нельзя. Отряд был передовой, ребята физически покрепче, и Коля вывел всех помогать другим. У соседнего вагона Коля увидел девчонку, которая опиралась на палочку и никак не могла взобраться по трапу в вагон. Он поддержал ее под руку и спросил:
— Ты что хромаешь? Ногу натерла?
— Коля, ты только никому не говори, что я раненая, а то снимут с маршрута и положат в госпиталь.
— Ладно, а выдержишь?
— Выдержу, должна. Ты знаешь, что в Петрищеве расстреляли многих наших у здания машинно-тракторной станции, и мою сестру Тоню с грудным младенцем. Меня там и подстрелили в ногу, но я спряталась. Запомни, Аня я, Воронова. У нас вся семья погибла, — крикнула девочка.
Но волна затолкала ее в вагон. Этот крик все время звучал в ушах Коли. Все лезли в вагоны, поезд давал гудки, и надо было торопиться в свой вагон. Он помог Коле Тихонову затолкать трех двоюродных сестренок, которые ревели, царапались и никак не хотели заходить в вагон. Они кричали: «Не хотим уезжать от мамы! Не хотим! А Коля все время оборачивался и смотрел на тот вагон, где скрылась Аня. И вдруг, словно угадав его желание, в проеме вагона появилось ее лицо, и она снова закричала куда-то вдаль: «Саша! Сашенька! Ты живой?!» Потом она вынырнула из вагона и бросилась вдоль состава. Коля тоже сорвался с места и, бросился за ней. Он увидел, как Аня схватила одного мальчонку, причитая: «Сашенька, живой, это ты, живой?!»
— Как ты жив остался? — всхлипывала и отчаянно кричала девчонка. — Я знаю, что в Выставке всex расстреляли?!
— Вот я, живой, а мама, Ваня, Марина, Женя... не знаю, — заикаясь, с трудом подбирая слова, беспрерывно дергая веками, говорил мальчишка. — Нас в деревне Выставка сорок человек стариков и подростков расстреливали через одного, а меня столкнули в яму, партизаны пришли, достали и привели сюда. Не знаю, доеду ли я, - бормотал и бормотал мальчишка, будто не в себе: мама, Ваня, Маринка, Женя. И снова хватался за голову и причитал: мама, Ваня, Маринка, Женя... И тут, словно по велению какой-то доброй силы или по сверхострому чутью, появилась медсестра Катя Громова:
— Ага, вот вы где, не волнуйтесь. Ну-ка в мой вагон, в медицинский — взяла девчонку и мальчишку под руки и повела за собой.
Командиры уже бегали вдоль вагонов и кричали: «Все по вагонам!» И все, кто видели эту картину с Аней и Сашей, потеряли их из виду, так и не узнав подробностей их судьбы, ибо они ехали в вагоне, почти не выходя из него...
Потом Коля Анищенков помог Ване Голованову посадить в вагон двух неразлучных, но очень ослабевших подружек
- Лиду Бодрову и Катю Семенову. На самодельных носилках вместе с мальчишками внес совершенно обессилевшего Колю Логинова, сестренку известной партизанской разведчицы Маши Дроздовой Надю Дроздову, израненную и очень слабую. Он видел, как по трапу многие взбираются ползком, на карачках, но самостоятельно, и верил, что ребята все выдержат. Но подсознательно мучила тревога: «Путь долгий! Все ли выдержат?!»
Посадка заканчивалась. От каждого из шестидесяти вагонов подходили старшие и докладывали о готовности к отправке.
Она забралась в свой вагон; раздался гудок паровоза, состав тронулся, заскрежетал и медленно стал набирать ход. Из всех вагонов торчали ребячьи головы. Из соседнего послышался голос Саши Левшинова:
— Эх, пошел пятьсот веселый!
Эти слова, как по эстафете, передавались от вагона к вагону:
— Счастливого пути!
И словно в ответ на его напутствие раздалось дружное ребячье «Ура!».
Оно катилось вместе с уходящим паровозом, и каждый, кто оставался сейчас на станции, невольно подумал: «Слабые, чуть живые, а какие сильные духом!»
Рядом с Мотей стояли ребята и во все глаза глядели на проплывающие в ночной темноте силуэты. Поезд уносил их на восток, но куда? Об этом не знала сейчас и Мотя. И новая тревога закралась в сердце: сколько они будут в дороге, чем кормить детей? В крупных городах еще можно будет рассчитывать на поддержку, а вот на небольших станциях? Как там быть? Выдержат ли ребята этот путь?
Об оставшемся доме, о неизвестности впереди думали и ребята. В вагоне, где ехала Мотя, никто не спал. И вот откуда-то со стороны, вместе с ветерком, с перестукиванием колес, донеслась песня. Эту песню не раз пели партизаны... Мотя запела ее, и вот уже ее вагон, потом следующий подхватывали один за другим знакомую мелодию. Поезд пел! Песня рвалась из вагонов, набирала силу:
Ночью темной, густой партизан молодой
Притаился в засаде с отрядом.
Под осенним дождем мы врага подождем и растопчем фашистского гада.
Ни сестра, ни жена нас не ждут у окна,
Мать родная на стол не накроет,
Наши хаты сожгли, наши семьи ушли,
Только ветер в развалинах воет.
И летит над страной этот ветер родной,
И считает он слезы и раны.
Чтоб могли по ночам отомстить палачам
За позор и за кровь партизаны!
В эти слова ребята вкладывали сейчас всю свою боль, ненависть к врагу.
Ночь упала темна, не светила луна,
Лишь у рощи костер разгорался.
То немецкий обоз полетел под откос
И на собственных минах взорвался.
Возле рощи густой, у дороги большой
Золотистая зорька вставала.
Дождь и ветер утих, а на листьях сухих
Груда мертвых фашистов лежала...
Песня затихла. Но мальчишки из вагона, где была Мотя, подняли кулаки и повторили:
Чтоб могли по ночам отомстить палачам
За позор и за смерть партизаны!
Песня тронула всех, всколыхнула память. Сейчас все могли только вспоминать. Ведь о своем будущем они пока еще ничего не знали. Ночь была звездная, теплая. И вместе с дымком паровоза в вагон залетали запахи проносившихся мимо полей, леса. Первой прервала общее молчание Нина Пастернак:
— Мы до войны жили в семи верстах от Ярцева. Станция железнодорожная там большая была. Дом наш стоял на пригорке, и все Ярцево перед нами, как на ладони. Я семь классов окончила, хотела дальше учиться, да и отец мой тоже за учебу был. А тут война... Чего мы натерпелись! Ярцево без конца бомбили. А с середины июля даже у нас было опасно оставаться — дом ходуном ходил, стекла все повылетали. Родни из Ярцева у нас набралось тридцать два человека. Решили мы из дома тоже уйти. Жили в землянках, ни картошки, ни соли не было, а уж о хлебе и не говорю! И только в Новоселках, куда мы пришли после долгих скитаний, можно было продержаться. Там сохранился колхоз. Нас поместили на квартиру, определили на работу. Мы и хлеб молотили, и лен дергали — все делали. Вот там-то мы и узнали, что рядом с нами — партизаны. Как-то ночью в соседней деревне Тетерино они с тыла зашли. Полиции здорово досталось, а начальник полиции все же успел скрыться. С весны этого года партизаны житья не давали немцам. Да и самолеты наши стали часто летать. Я их по звуку сразу определяла. Как-то через нашу деревню шел обоз для немцев. Два полицейских у нас остановились. За ужином они все хвастались, что убили одного партизана. А меня такое зло взяло! Ночью загудели над избой самолеты, я вскочила да как закричу: «Наши летят! Наши!» Полицай ко мне: «Ваши?! Да я на вас девяти граммов не пожалею!» Мама моя заплакала, хозяйка тоже, а я подошла к нему и говорю: «Мы же русские и самолеты русские». Он только скрипнул зубами, но не тронул.
В темноте вагона послышалось чье-то всхлипывание.
— Перестань, не надо плакать, — уговаривал девчоночий голос.
«Кажется, Маша Долотовская», — подумала Мотя. Она сейчас не вмешивалась в разговоры ребят. Пусть о себе расскажут, лучше узнают друг друга.
А Маша заговорила:
— Этой весной появились в деревне каратели, согнали всех к скотному двору. А в деревне-то сами знаете, кто остался — старые да малые, да женщины. Смотрим, мальчишку ведут. Видно, пытали его очень — избит был сильно, а на лбу звезда вырезана. Спрашивают: «Кого ты здесь знаешь?» Он мотает головой. Тогда его на наших глазах пытать стали — иголки под ногти загонять. Женщины плакали, а немцы спрашивают: «Чей партизан?». Все молчат, конечно. Да если бы и знали, все равно не сказали бы. Нам всем пригрозили, а мальчишку увели и расстреляли. И никто не знает, кто он, откуда.
— Маша замолчала.
— А что у нас в Веденье фашисты делали! До сих пор во сне эти кошмары вижу, — заговорил Митя
Ефимов. — Они что придумали для своего развлечения: собирали пацанов лет пяти-восьми, давали сигареты и велели курить. Мальчишки маленькие, накурятся и в обморок упадут, немцы водой их отольют и снова суют сигарету. Мальчишек рвет, они задыхаются, а фрицы ржут... И мне это испытать довелось. Чуть жив остался.
Митин рассказ продолжил Коля Захаров.
— Я с собой полотенце везу, мне его мама на дорогу положила. История с этим полотенцем вышла. Еще в прошлом году человек шесть наших бойцов прятались в лесу. Вечером пришли к нам. Мы их накормили, ночью они ушли, я слышал, как один сказал: «Пойдем на охоту». Утром вернулись. Мама им готовила перекусить, а они в это время умывались. Случайно я посмотрел в окно. Немцы окружали наш дом. Красноармейцы успели только гранаты да наганы под кучу веников спрятать, как немцы на пороге. Мама им говорит, мол, мужики по хозяйству помогают. Да все равно они всех увели. Я к маме бросился:
— Почему они не стреляли? Ведь у них же гранаты, наганы! А теперь их расстреляют!
— Это же наши бойцы, сынок! Они из-за нас не стреляли, нас поберегли, а себя загубили.
Мама заплакала и полотенцем, что было у нее в руках, стала слезы вытирать. А из него выпали деньги. Видно, сбережения бойца. Их он маме оставил. Вот это полотенце и дала мне мама в дорогу на память о том солдате.
Перестукивание колес, рассказы, да и просто усталость делали свое дело. Кто-то уже спал, кто-то дремал. В вагоне стало тихо.
Паровоз вдруг резко затормозил. Послышалась стрельба, вой сирены. Паровоз дал задний ход. Мотя выглянула из вагона. Они были на подходе к станции Андреаполь. Впереди грохнули взрывы, появились клубы дыма с огнем. Три коротких гудка давал паровоз. Это был сигнал. Еще в Торопце Мотя договорилась с машинистом, что в случае опасности и необходимости укрыться машинист предупредит ее тремя гудками. Кубарем выкатывались ребята из вагонов и бежали в лес. Ночь, темно, Мотя до хрипоты оповещала ребят, бегала около вагонов. В темноте слышались голоса Громовой и Поляковой. Но опыт двухсоткилометрового перехода уже давал свои плоды. Все знали, где и как прятаться. Прошло более часа. Впереди метались по небу лучи прожекторов. И когда в своем, на первый взгляд, беспорядочном кружении они выхватили черную точку и, устремившись к ней, выровнялись, в центре их вспыхнул факел. Лес огласил радостный вопль: «Сбили! Ура!» Послышался вой падающего «юнкерса». А паровоз уже давал длинный гудок. Ребята выходили из кустов, но не с пустыми руками. Кто тащил сено, кто ветки.
— Сгодится на подстилку, — объясняли они.
Мальчишки без команды встали у трапов и помогали забираться тем, кто передвигался с трудом. А таких становилось все больше.
Вагоны дернулись, но состав прошел немного и снова остановился уже до рассвета. На подходе к станции срочно ремонтировали пути, разрушенные бомбежкой. Утром, нагоняя упущенное, поезд шел все быстрее. Но через некоторое время паровоз снова стал тормозить. В лучах восходящего солнца четко видны были на утреннем небе силуэты самолетов. Шел воздушный бой. На ровный строй немецких бомбардировщиков стремительно неслись наши ястребки. Они врезались в самую сердцевину, разламывая строй, заставляя немцев беспорядочно сбрасывать свой смертоносный груз. Это создавало опасность и для эшелона. Машинист вновь подал три коротких гудка. В несколько минут весь близлежащий лес ожил от ребячьих голосов! Бой был коротким. Не выдержав натиска наших летчиков, фашисты, развернувшись, ушли на запад. Над эшелоном, покачивая крыльями, пронеслись истребители. И вновь тысячеголосое: «Ура! Наша взяла! Бейте гадов!» — разрезало утренний воздух. Забираясь в вагоны, ребята обменивались впечатлениями:
— А ведь это от нас они отгоняли немцев.
— Скажешь тоже! От нас! Да не до нас им сейчас!
— А зачем тогда на всех вагонах сверху вот такими буквами написано «дети»?
— Врешь!
— Сам посмотри! Я на крыше был, видел. Не для фашистов же писали!
Спор прекратился из-за появления ястребка. Солнце освещало его крылья. Он то стремительно взмывал вверх, то бросался вниз и вот уже пошел на бреющем над вагонами, слегка покачивая краснозвездными крыльями. Восторгу ребят не было границ.
— Смотрите, летчик нам улыбнулся!
— Он нас охраняет!
Истребитель не сразу оставил эшелон. Несколько раз он возвращался назад, словно успокаивая ребят, что все будет хорошо, в обиду их не дадут.
Вагоны принимали жилой вид. Каждый занимал свой угол, — располагался, устраивая себе постель. Еловыми ветками девочки украсили их, а солнце добавляло свои краски. Доставали запасы. Кто-то из мальчишек угостил Мотю лесными яблоками. Они взбодрили ее, хотя рот и сводило судорогой от немыслимой кислоты. Еда была своеобразной: жевали свежие сыроежки, еловые и сосновые ветки, березовую кору, щавель. В ребячьих руках можно было видеть и дикий чеснок, и подорожник, и клевер, и листочки липы.
За этими нехитрыми заботами не заметили, как подъехали к Бологому. Кто-то из ребят вспомнил Маршака:
— Это что за остановка -
Бологое иль Поповка?
Здесь тоже бомбили часто. Город и станция разрушены, но вокзал был, видимо, недавно восстановлен.
Эшелон загнали в тупик. Паровоз еще попыхивал парами, когда Мотя заметила бегущую вдоль состава маленькую девочку.
— Старшую эшелона к начальнику станции! — закричала она.
Мотя, спрыгнув с настила, подошла к девочке.
— Я старшая. А ты кто?
— Я выполняю все важные поручения военного коменданта, — ответила она.
По дороге Мотя, разговорившись с девочкой, узнала немного о ее судьбе. Она сирота. Военный комендант, у которого погибла вся семья, считает ее своей приемной дочерью, очень жалеет. Поставил на довольствие, дает различные поручения. И Мотя, услышав ее рассказ, невольно прониклась уважением к человеку, которого эта детская судьба не оставила равнодушным. Их встретил военный средних лет с совершенно седой головой. Он сразу приступил к делу:
— Из Торопца мы приняли телеграмму с просьбой помочь вам питанием, Имеется только хлеб. Мы выделили для вас пятьсот килограммов. Граммов по двести пятьдесят на каждого.
— Но нас же больше трёх тысяч!
— А в телеграмме — две тысячи!
— В самый последний момент мы взяли в эшелон всех детей, оставшихся на станции. Но и за это спасибо! После того голода, что перенесли, по сто пятьдесят граммов будет достаточно. Еще раз спасибо!
Весть о том, что будет выдан хлеб, мгновенно облетела состав... Радость была всеобщая.
И вот из вагонов к складам потянулась вереница ребят для переноски хлеба. Не оказалось ни мешков, ни ящиков. Бережно, как драгоценность, несли мальчишки на руках буханки хлеба. Был солнечный ясный день. Откуда-то незаметно подкралось черное облачко и мгновенно обрушилось на землю проливным дождем. Мотя металась между ребятами и пыталась увести их в укрытие. Но пока добирались, дождь превратил буханки хлеба в раскисшую массу. Глядя на только что полученное богатство, так беспощадно испорченное природой, Мотя, расплакалась. Вместе с ней вытирали слезы Варвара Сергеевна и Катя. Но ребята есть ребята. Они-то и пришли на помощь в трудную минуту.
— Не расстраивайтесь, Матрена Исаевна! Он все равно вкусный!
Хлеб осторожно и очень аккуратно разделили на всех. Это был военный хлеб — со жмыхом, картошкой, мякиной, но ребята с аппетитом уплетали его.
— Ой, девочки, такого хлеба вкусного сроду не ела!
— А пахнет-то домом!
Неторопливо, бережно, наслаждаясь, хлебным ароматом, ели ребята хлеб. Обычно торопливые в еде, сейчас они были осторожны, растягивая подольше это удовольствие. Нигде не осталось ни крошки. Все было подобрано тщательно и отправлено в рот.
Весь день простояли в тупике, а вечером Мотя с радостью узнала, что в дорогу будет выдано сто килограммов сухарей.
— По тридцать граммов на каждого, но червячка заморить можно, — прикинула она и с благодарностью подумала о солдатах, которые из своих запасов выделили для ребят и хлеб, и вот эти сухари. Распределив еду по вагонам, Мотя наказала старшим, чтобы сухари выдавались только по разрешению и хранились в дороге как неприкосновенный запас.
Ночью состав тронулся. Всю ночь ребята не сомкнули глаз. Обычная ночь на напряженной железнодорожной трассе для них была открытием. Что видели до этого момента смоленские дети? Там, на родной земле, по их деревням проходили до зубов вооруженные немцы, шли вражеские танки, автомашины. И только сейчас ребята смогли убедиться в силе нашей армии. Эшелон за эшелоном шли с востока на запад с нашими танками, самолетами, артиллерией. Во все глаза смотрели ребята на эту мощь, и Мотя чувствовала, как на смену сомнениям приходит уверенность: «Победим!»
— Какая сила прет! — восторженно крикнул кто-то, когда мимо прогрохотал очередной тяжеловесный состав. Северная дорога была настолько перегружена, что в течение ночи эшелон несколько раз останавливался и пропускал, пропускал встречные поезда. За эту ночь они проехали около шестидесяти километров. На станции Удомля их состав снова загнали в тупик. Обратившись к начальнику станции, Мотя получила ответ:
— Отправить сможем только ночью.
В ночь с 6 на 7 августа с длинными остановками доехали до станции Мокатиха. В ночь на восьмое прибыли на крупную станцию Бежецк. За трое суток они проехали только сто пятьдесят километров.
Мотя вместе с Громовой и Поляковой прошли по вагонам. Настроение у ребят было неодинаковым. Приходилось и разговаривать, и успокаивать. Дали добро на использование сухарей. Девочки, видя беспокойство учителей, сопровождающих их, говорили:
— Не обращайте внимания на наши слезы. Поревем да перестанем. Наверное, не все еще выплакали.
— О нас заботятся! Везут, охраняют!
И действительно охраняли. На смену ястребку пришел крупнокалиберный пулемет. Никто не заметил, когда его установили на крыше одного из вагонов. И он теперь часто напоминал о себе, как только появлялась опасность.
Жизнь в вагонах шла своим чередом: пели песни, рассказывали истории, кто-то латал свою одежонку.
А вокруг одного мальчишки собралось больше всего подростков. Он рассказывал о командире 1-й Смоленской партизанской бригады Федоре Яковлевиче Апретове:
— Вот, знаете, я своим глазам не верил. Берет Федор Яковлевич штук двадцать немецких патронов и кладет их на расстоянии двадцати шагов. А потом - раз, раз— так двадцать выстрелов из пистолета, и все немецкие патроны стреляют, потому как он им попадает точно в пистон!
— Ну, ты и загнул, — хмыкнул кто-то, — это что-то из сказки.
— Вот те и сказка! — горячился мальчишка. — Сам видел! А что, про него правда легенды ходят. Вот в деревне Гришково, говорят, окружил их взвод карателей. Партизан было пятеро. И решили немцы взять живым командира. Но только кто высунется, как тут же щелчок и во лбу дырка, и фриц падает замертво, не пискнув. Немцы глазам своим не верят! Так он их ухлопал с десяток, а остальные смылись не солоно хлебавши... Троих раненых даже взял в плен. Не зря первым из партизан соединения Бати награжден орденом Ленина, — торжественно закончил рассказчик при общем молчаливом восторге.
— Он ведь сам лично дрался в Избичном, чтобы нас отвоевать, — заметила одна девочка. — А нам говорил: «У меня дочурка в осажденном Ленинграде, жена там же, а я не знаю, что с ними... Я сделаю все, чтобы спасти детей».
— Это что за легенда, вот я вам расскажу легенду,— вступил в разговор Федя Азаров.
— У нас в лесу осенью 41-го года появился бородатый человек, с черной-пречерной бородой. Уж на что я лес свой знаю, но никак не мог обнаружить, где он облюбовал себе логово. Правда, Ани щенков? Все мальчики на соревнование обыскивали лес. А он утром неожиданно заявляется, усмехается добрыми глазами и спрашивает: «Ну что, разведчики, нашли?» И хохочет. Анищенков согласно кивнул головой и добавил: «Точно, я сам сколько раз его видел, но не мог найти, где он скрывается».
А сколько он выручил людей из бед! Не счесть. И немцы боялись нашего леса, они говорили, что там живет черт. Я сам слышал. Меня спасал от карателей этот бородач-татарин. Когда он открыл огонь по фашистам, они заорали: «Сумп Дефел! Сумп Дефел! Сумапф Гешенфер!» Я спросил у деда Ивана, бывшего в плену у немцев, что они кричали, а он мне сказал: «Это болотные черти! Болотный дьявол!»
Во время беседы подошла Катя и отозвала Мотю в сторону.
— Я обошла все вагоны, осмотрела ребят. Даже беглый осмотр не утешает. Много желудочно-кишечных больных, часто встречается конъюнктивит, от истощения у большинства — куриная слепота. Слабость, головные боли, кровоточащие десны — это почти у всех. Есть несколько тяжелых: Логинов, Дроздова. Правда, рана у нее заживает, но она очень слаба. И еще меня беспокоит страшная завшивленность. Ребята пытаются бороться, но...
— Нам бы сейчас баню хорошую да прожарить бельишко. Может быть, в Рыбинске удастся? Пойду узнаю, когда прибудем туда.
Словно отзываясь на тревогу, в которой сейчас находились старшие, состав все набирал скорость. 9 августа остановились на станции Рыбинск. Вольскую уже разыскивала женщина в белом халате.
— Вашу телеграмму получили. Сейчас всех — в санпропускник. Сколько вас?
— Больше трех тысяч.
— Пятьдесят человек в час — пропускная способность нашей жарилки.
— Выходит, мы четверо суток будем этим заниматься?— ахнула Мотя. И тут же добавила: — Нет, нам самое большее — нужны сутки! Ребята очень слабые. Все, кто покрепче, будут помогать.
Баня вызвала всеобщий восторг. Увидев электрический свет, горячую воду, мыло, ребята не переставали ахать и удивляться. Среди них были такие, что видели электричество впервые. Всем объяснили, что в начале войны была пущена Рыбинская электростанция на Волге, она-то и дает сейчас свет и энергию. Ребята плескались, брызгались, так искренне радовались, что даже суровые банщицы оттаяли.
— Худые-то какие! Да вы не жалейте, ребятишки, воды и мыла! Мойтесь вдоволь!
Ребята старались и рады были еще и еще отмываться, но время не ждало. Мотя с Варварой Сергеевной и Катей поторапливали. Сами, качаясь от усталости, они сутки не выходили из бани. Много времени уходило на жарилку. Смены белья почти ни у кого не было, поэтому приходилось ждать. Но ребята были терпеливы. Выходили распаренные, пошатываясь. Лица у всех сияли от чистоты и удовольствия. После бани было выдано по сто граммов сухарей. Это была роскошь! Только сейчас Мотя позволила взять себе свою порцию. Ведь в Бологом она не могла есть, видя, с какой жадностью уплетают хлеб ребята. Голова кружилась от усталости, жары, голода. Руки дрожали, когда она подносила сухарь ко рту. Но горячая баня и сухой паек сделали свое дело: силы вновь возвращались к ней.
Прошло около полутора суток. Полякова доложила:
— Почти все ребята перемыть, находятся на местах.
— Почти?
— Часть мальчишек убежали купаться на Волгу, к ГЭС. Туда ушла Громова.
Эшелону была дана зеленая улица, и Вольская не помня себя поспешила к Волге. Все кончилось благополучно, и 10 августа состав отошел от Рыбинска. Его отправление большинство ребят уже не заметили. В “пятьсот веселом”, как назвал его Саша Левшинов, впервые почти все крепко спали под перестук колес.
Но вся предыдущая дорога, все волнения и лишения, голод и начавшиеся болезни сказались на следующий день, когда прибыли в Ярославль.
Их встречали.
— Вас ждет обед в железнодорожной столовой, — доложили Моте.
— Сколько там мест?
— Сразу можно посадить за столы человек тридцать.
— Тридцать? Так мы и за двое суток не пообедаем!— ответила она. — Нет, нет, сделайте все возможное, чтобы дети смогли пообедать как можно быстрее!
И пока в столовой шла перестройка на прием большего количества ребят, Мотя со старшими организовала высадку. По трапам ребята спускались еле-еле, держась друг за друга. Настроение у многих упало. Даже известие об обеде не вызвало особой радости. Мотя с тревогой наблюдала за ними.Этот упадок настроения беспокоил ее больше всего. Такого у них еще не было. Пока все обедали, Мотя бросилась к начальнику станции.
— Когда будет отправлен эшелон? — задала она свой вопрос.
— Только через трое суток.
— Трое суток? Да вы представляете, что такое для них трое суток? Я привезу не детей, а трупы. Надо отправлять как можно скорей!
— Я сделать ничего не в силах.
Ответ вывел Мотю из себя. Хлопнув дверью, она вышла. Мысли лихорадочно метались: «Что делать? Как выйти из этого положения?» Она решила отправить телеграммы в Москву, Иваново, Горький. Состав тем временем загнали в тупик.
Идя вдоль вагонов, Мотя видела, что большинство ребят уже не выходят, нет сил. Узнав о том, что их задерживают на трое суток, ребята стали давать советы:
- Матрена Исаевна, а вы идите опять к начальнику и сидите там, а мы группами будем приходить каждые пять минут. Небось, надоест ему, и он нас отправит.
— А может, ввалиться к нему сейчас всем!
— Уж ты ввалишься! С полатей-то еле слезаешь, а тут к начальнику.
При вечерней перекличке 12 августа обнаружилось, что не хватает пятнадцати человек.
— Бибиковцы ушли, — сказала Полякова. — Пока мы в столовой были, они ушли.
— Мои три сестренки, двоюродные, тоже с ними, наверное, ушли, нет их нингде, — добавил Коля Тихонов.
— Эх, к чему придут-то? — заметил кто-то из мальчишек.
Это известие потрясло Мотю. Она бросилась в милицию. Да разве можно было найти тех ребят в военной сумятице!
Прошел еще один день. А в ночь с 12 на 13 августа, дав длинный гудок, состав тронулся. Казалось, война отступила, и теперь они долго не услышат воя бомб и свиста пуль. Но Иваново встретило их грохотом воздушного боя. Не доходя до станции, дав короткие гудки, поезд остановился. Переждав бомбежку, ребята долго собирались. Обедать их повели в город. Шли медленно, растянувшись на несколько улиц. Впервые они шли по улицам большого города. На улицах останавливались люди и смотрели на этих истощенных, измученных ребят. Женщины вытирали слезы, многие подбегали, совали в руки картофельные лепешки — «лейтенантики».
— Откуда вы, ребятки?
— Со Смоленщины.
— Ой, настрадались, видно, родимые!
— Далеко ли едете?
— Сами не знаем.
Доброжелательность, с которой встречали, действовала на ребят как лекарство. Они обменивались впечатлениями.
— Гляньте, сами-то ивановцы бледные да худые.
— Тоже не сладко живется! Война-то у всех!
Столовая поразила ребят. Первая группа топталась у
дверей, не решаясь зайти.
— Вы что не проходите, ребята? — подойдя, спросила Мотя.
— Матрена Исаевна, поглядите-ка, чистота-то какая! А мы...
— Там дорожки, скатерти белые, а мы в таком виде,
— добавила Маша Тронина.
Мотя подбодрила ребят.
— Не смущайтесь, ведь для вас старались! Будьте только поаккуратнее.
Ребята входили несмело и осторожно усаживались. На столах мгновенно появились тарелки с горячими щами. Мотя обходила столы, просила есть не торопясь. Таня Касаткина старательно подбирает крошки хлеба и, прежде чем отправить их в рот, держит на ладони.
— Хлеб-то как наш, домашний.
Сема Филиппенков завернул кусок хлеба и положил в карман.
— Сема, не волнуйся, нам дадут на дорогу хлеба, — подойдя к нему, сказала Мотя. Да я не себе, а сестренке. Она в Москве живет, ей тоже трудно.
— А мы в Москву не попадем, она в стороне осталась. Так что ешь сам вдоволь.
В Ярославле Моте не удалось перекусить, а здесь ее усадили за стол и поставили тарелку дымящихся щей. От аромата и вкуса по-домашнему наваристых щей кружилась голова, дрожали руки. И сама обстановка, в которой они сейчас находились, и обед — все это помогло хоть ненадолго снять напряжение и подавленное настроение. После обеда на дорогу выдали по буханке хлеба на двоих.
Кто-то из мальчишек достал «Правду» от 13 августа, где вновь было сообщение о смоленских партизанах. Передовая «Правды» писала:
«Весь советский народ с любовью и глубоким вниманием следит за боевыми делами наших славных партизан. Недаром народ называет партизан народными мстителями. Народные мстители — люди беззаветной храбрости, отваги, истребляющие врага за его дикие зверства над беззащитными женщинами, детьми, стариками, за пожары наших сел, деревень и городов, за любые муки, которым подвергают немцы бойцов и командиров. Кровь за кровь — таков железный закон народных мстителей».
Не сговариваясь, подняли ребята сжатые кулаки и проскандировали: «Кровь за кровь!» Газета передавалась из вагона в вагон. Ребята ожили.
Настроение явно поднималось. Слышались песни, шутки.
Расставаясь с гостеприимным городом, Мотя еще раз подумала о том, где же примут их эшелон. Вся надежда на Горький. Сидя в проеме вагона, наблюдая за проплывавшими деревнями, ребята размышляли:
— А здесь уже мирной жизнью пахнет. Деревни целые стоят, станции не разрушены.
— Отсюда оружие идет на фронт.
— Скоро и мы будем фронту помогать, доехать бы к месту!
— А вдруг нас Горький не примет?
— Так мы ж партизаны! Сами его возьмем! С ходу!
Ранним утром поезд подходил к Горькому. Мотя с тревогой вглядывалась в силуэт приближающегося вокзала. Еще издали она заметила на перроне группу людей. «Ждут! Нас встречают!»
Их действительно ждали. Среди встречавших были представители городских властей, трудовых резервов, народного образования, врачи. Все огромное напряжение, вся воля, что держала Мотю все эти тяжелейшие дни, ежесекундная тревога за ребят и эта, бьющаяся постоянно мысль: «Только бы довезти всех живыми!» — все это сейчас отступило, и она почувствовала, как теряет силы. Сходя с трапа, она пошатнулась, но тут же кто-то из встречавших подхватил ее.
— Да вам самой в больницу надо!
— Нет, нет! Принимайте ребят! По спискам.
Из вагонов спускались ребята. Многих выносили на носилках.
— Куда их теперь? — спросила Мотя.
— Не волнуйтесь, товарищ Вольская, всех на ноги поставим! Подлечим, подкормим в больницах, госпиталях,в деревнях. А остальных отправим в ФЗО, ремесленные училища. Они еще фронту помогать будут!
— Об этом ребята всю дорогу только и мечтали, — ответила Мотя.
К ней подошел представитель облоно.
— Ребят мы выстроили на площади перед вокзалом, сейчас проведем перекличку.
Как во сне проходили перед Мотей последние минуты прощания. Она видела ребят, заполнивших всю привокзальную площадь, слышала обрывки разговоров. Слезы застилали глаза...
— Товарищ Вольская, не хватает 15 человек!
— Я знаю. Это те, что сбежали, захотели вернуться домой.
— Подпишите акт о приеме детей.
Мотя быстро пробежала его глазами: « Дети имеют ужасный внешний вид, совершенно не имеют одежды и обуви. Приняли от Вольской 3225 детей».
Все расписались. Она держала в руках этот листочек белой бумаги, а перед ней проходили ребята, что-то крича ей, махая руками. Глаза выхватывали из рядов знакомые лица: Коли Анищенкова, Вани Москалева, Коли Фомичева и многих своих, басинских.
«Увидимся ли когда, ребята?» — хотелось ей крикнуть, но горло сжал спазм. Вот прошла последняя колонна и скрылась.
Кто-то тронул ее за рукав. Женщина-врач что-то говорила ей. Мотя с трудом заставила себя вслушаться в ее слова:
— У вас опухли ноги, руки, вам необходимо в госпиталь!
— Нет! Нет! Работать и только работать! Я должна еще помогать своей Родине!
Распрощавшись с Варварой Сергеевной и Катей, взяв за руки племянников Ваню и Таню, прямо с вокзала Мотя направилась в облоно. Она получила назначение в Смольковскую школу Городецкого района. Здесь вскоре родится ее старший сын, сюда вернется с войны муж Михаил Архипович. Здесь она выучит не одно поколение мальчишек и девчонок, обретет вторую родину. И здесь, спустя много лет, встретится со своими смоленскими ребятишками, для которых с того утра августа 1942 года началась новая жизнь в тылу.
Операция «Дети» для Моти была успешно завершена. А для партийных и комсомольских органов Смоленщины и партизан соединения «Батя» она была началом крупных акций по спасению детей. Инструктор ЦК ВЛКСМ Федор Исайченков 21 сентября 1942 года в своей записке в ЦК ВЛКСМ «О работе комсомольских организаций партизанских отрядов северо-западных районов Смоленской области» отмечал, что из этих районов в июле — августе 1942 года вывезено в тыл страны в ремесленные училища и школы ФЗО 13500 подростков и 450 детей-сирот.